Осознавать мир и себя в нем я начал с запахов.Самым ранним и самым чистым был запах мороза.Деревья на набережной Невки еще не сбросили листву. Я стоял вкоричневых чулках, в больших, как бы пустых, ботинках, в пальто, сшитом избабушкиного.Запах, склеивший мне ноздри, шел сверху - это был запах неба инебесных плодов, похожих на арбуз.Наверное, до той минуты, когда запах мороза толкнул меня вообразитьнебесные плоды, я княжил в некой оболочке, в полупрозрачной сфере, гдезапахи, и звуки, и прикосновения неразделенны, и оболочка совершенна, какяйцо. От запаха мороза она рассыпалась, распорошилась в пыль, и отделилисьдруг от друга земля, и небо, и вода. Я почувствовал, как пахнут камнимостовой, о которые я цеплялся носками башмаков, как пахнут стволыдеревьев и чугунная решетка...Город на той стороне реки отодвигался, менял очертания. Он звал меня.И до сих пор зовет. Я вижу его уже много лет в повторяющемся сне. Егоширокие лестницы из гранита и песчаника становятся короче, фонтаны ниже ислабее. Он все больше зарастает скульптурой. Он прекрасен. Но стены егоглухи, улицы пустынны...Следующим по значению и по времени проставлен в моей памяти запахжареной миноги.Я спускаюсь по лестнице с первого этажа. Медленно - нога за ногу.Солнце застеклило выход на улицу оплывающим от жара стеклом. Сквозь негоне пройти, можно только пробежать, зажмурившись, и то сгоришь...Но солнечная заслонка раскололась. Я даже звук запомнил: как будтолопнул сильно надутый оранжевый шар. В дверях возник парень громадный ивеселый.Разбитое солнце растеклось у его ног. Он стоит в солнечной луже вбелой рубашке, подпоясанной узким лаковым ремешком, в холщовом фартуке, всандалиях на босу ногу. На голове у него противень с жареными миногами.Я уже знал тьму запахов: и травяных, и мыльных, манящих и пугающих,но парень вносит такой запах, что можно растеряться и заплакать. Запахобеда с гусем в квартире доктора Зелинского, куда меня, чисто одетого,водили открывать рот и говорить: "А-аа", был тише.Я вижу себя, вжавшегося между стойками перил. Вижу свои пальцы, своиколенки, стриженую голову - все бледное, наверно, я болел. Вижу своиглаза, обращенные к пуговице на груди парня.Парень приседает передо мной, лицо у него гладкое, зубы ровные. Онулыбается, тянет меня за мочку уха и свистит, и подмигивает, заводит рукувверх, берет с противня миногу и дарит ее мне.И я, судорожно счастливый,сжимаю миногу в руках. Мне она не страшна. Я не числю ее похожей на змею.Я еще не видел змей. Я дотрагиваюсь до ее прожаренного тела языком и вдругсознаю, что мальчику, поедающему леденцовых петухов, пряничных коней исдобных птичек, запах и вкус миноги не осилить и не осмыслить. А пареньдвумя пальцами легонько защемляет мой нос и через этот жест становится мнедругом: я знаю, что он сочувствует мне и на меня надеется.Я отношу миногу матери. И она, боящаяся змей, брезгающая даже формойзмеи, бросает миногу в помойное ведро и за что-то ругает меня - но это ужеобыденное. Чудо свершилось, и ей его не разрушить. Парень с миногами мойдруг, и я ухожу в угол разговаривать с ним о том, что пескарь и колюшка,мол, тоже рыбы, но минога с ними водиться не будет, и с карасями не будет,потому что минога из глубины...Третий запах - запах ружейного масла!Он не привязывает мои чувства к войне, для войны есть другие знаки,он возвращает меня к запаху мороза.