Судит ли Ольга себя за происшествие, в произведении А.П. Чехова - "Попрыгунья"

«Без всякой надобности она взяла свечу и пошла к себе в спальню, и тут, соображая, что ей нужно делать, нечаянно поглядела на себя в трюмо. С бледным, испуганным лицом, в жакете с высокими рукавами, с желтыми воланами на груди и с необыкновенным направлением полос на юбке, она показалась себе страшной и гадкой» [6, с. 27]. Прозрение героини явлено в том, что впервые она осознаёт ожидающую её утрату и ей суждено пережить настоящее чувство жалости сострадания. «Ей вдруг стало до боли жаль Дымова, его безграничной любви к ней, его молодой жизни и даже этой его осиротелой постели, на которой он давно уже не спал, и вспоминалась ей его обычная, кроткая, покорная улыбка» [6, с. 27]. Теперь она не только «непричесанная, некрасивая», но с «виноватым выражением» лица. Впервые Попрыгунья способна испытывать чувство личной вины и ответственности за чужую жизнь. «Ольга Ивановна сидела у себя в спальне и думала о том, что это бог ее наказывает за то, что она обманывала мужа». Понимание того, что «она-то и есть самая главная, настоящая злодейка, а дифтерит только ее сообщник» вытеснили из её сознания и жизни память о недавнем прошлом. Знаком переоценки ценностей и пониманием необратимости трагедии смерти становится мысль: «она из пустой прихоти, из баловства, вся, с руками и с ногами, вымазалась во что-то грязное, липкое, от чего никогда уж не отмоешься...» [6, с. 28]. «Страшная» ложь и сознание: «Будь оно всё проклято!..» уже не носят характер ложного пафоса. Обнажение подлинного смысла, однако не уничтожает свойственной Попрыгунье тяги к необыкновенному. Она была и остаётся Стрекозой из басни Крылова: «…забывшись на минуту, она смотрела на Коростелева и думала: “Неужели не скучно быть простым, ничем не замечательным, неизвестным человеком, да еще с таким помятым лицом и с дурными манерами? ”» [6, с. 28]. И в сожалении: «было тупое унылое чувство и уверенность, что жизнь уже испорчена и что ничем ее не исправишь...» кроется след эгоизма избалованной женщины. Прозрение, происходящее «вдруг» симптоматично для импульсивной, живущей эмоциями, героини. «Ольга Ивановна вспомнила всю свою жизнь с ним, от начала до конца, со всеми подробностями, и вдруг поняла, что это был в самом деле необыкновенный, редкий и, в сравнении с теми, кого она знала, великий человек. И вспомнив, как к нему относились ее покойный отец и все товарищи-врачи, она поняла, что все они видели в нем будущую знаменитость» [6, с. 30]. Если бы не инерционное мышление Ольги Ивановны, «выдавшей» в ней даже в роковую минуту желание оправдывать место и значимость человека необыкновенностью (знаменитостью) принимают ироническую оценку и вписаны в пародийный контекст метафоры: «Стены, потолок, лампа и ковер на полу замигали ей насмешливо, как бы желая сказать: “Прозевала! прозевала!”». И в прощании и словах, которые она не успела сказать, театральность не изменяет героине: «Она хотела объяснить ему, что то была ошибка, что не всё еще потеряно, что жизнь еще может быть прекрасной и счастливой, что он редкий, необыкновенный, великий человек и что она будет всю жизнь благоговеть перед ним, молиться и испытывать священный страх...». Неспособность мышления простыми категориями долга, верности, столь очевидными для Дымова и его круга, избегавших громких слов, в сознании Ольги Ивановны принимают характер самопожертвования. Отсюда книжное и высокопарное «священный страх».