Мама, здравствуй! Ты в порядке? Молодец! Вопросы и
пожелания? Замечательно! Тогда целую. Будь-будь!
Коробочка тухла, смолкала.
В первые дни старая Катерина лишь дивилась такому чуду.
Прежде на хуторе был телефон в колхозной конторе. Но тот телефон
уплыл вместе с колхозом. Теперь появился «мобильный». И то слава
богу.
–Мама! Слышишь меня?! Живая-здоровая? Молодец.

Целую.
Не успеешь и рта раскрыть, а коробочка уж потухла.
Это что за страсть такая...– ворчала старая женщина. — Не
телефон, свиристелка.Прокукарекал: будь-будь... Вот тебе и
будь. А тут...
А тут, то есть в жизни хуторской, стариковской, было много всего, о
чем рассказать хотелось.
Ее и впрямь упреждали, когда телефон привезли, что он дорогой и
нужно говорить короче, о самом главном.
Но что оно в жизни главное? Особенно у старых людей...
Прошел еще один день. А утром слегка подморозило.
Как всегда поутру, засветил и запел телефон мобильный.
Здравствуй, моя доча, здравствуй. Одно лишь звание, что –
живая. Я ныне так вдарилась, – пожаловалась она. – Не то нога
подыграла, а может, склизь. Где, где…– подосадовала она. – Во
дворе. Воротца пошла отворять, с ночи. А тама, возля ворот, там
грушина-черномяска. Ты ее любишь. Она сладимая. Я из нее вам
компот варю. Иначе бы я ее давно ликвидировала. Возля этой
грушины...
– Мама, говори, пожалуйста, конкретней. Не забывай, что это –
мобильник, тариф. Что болит? Ничего не сломала?
– Вроде бы не сломала, – все поняла старая женщина. –
Прикладаю капустный лист.
На том и закончился с дочерью разговор. Остальное самой себе
пришлось досказывать: «Чего болит, не болит. Все у меня болит,
каждая косточка. Такая жизнь позади...»
И, отгоняя горькие мысли, старая женщина занялась привычными
делами во дворе и в доме. Но старалась больше толочься под крышей,
чтобы еще не упасть. А потом возле прялки уселась. И мысли,
словно нить, тянутся и тянутся. А за окном — день осенний, словно бы
сумерки. И вроде зябко.
И тут совсем неожиданно, в обеденный неурочный час, заиграла
музыка и засветил, проснувшись, мобильный телефон. Старая женщина
испугалась:
– Доча, доча... Чего случилось? Не заболел кто? А я
всполохнулась: не к сроку звонишь. Ты на меня, доча, не держи обиду.
Я знаю, что дорогой телефон, деньги большие. Но я ведь взаправду
чуток не убилась. Тама, возля этой дулинки... – Она опомнилась: –
Господи, опять я про эту дулинку, прости, моя доча...
Издалека, через многие километры, донесся голос дочери:
– Говори, мама, говори...
– Вот я и гутарю. Ныне какая-то склизь. А тут еще эта
кошка... Да корень этот под ноги лезет, от грушины. Нам, старым,
ныне ведь все мешает. Я бы эту грушину навовсе ликвидировала, но ты
ее любишь. Опять я не то плету... Прости, моя доча. Ты
слышишь меня?..

В далеком городе дочь ее слышала и даже видела, прикрыв глаза,
старую мать свою: маленькую, согбенную, в белом платочке.
– Говори, мама... – просила она и боялась лишь одного: вдруг
оборвется, и, может быть, навсегда, этот голос и эта жизнь. – Говори,
мама, говори...