С утра у меня было жуткое, прямо-таки похоронное настроение - в этом
лесу убили Лешку Басоса, моего самого близкого друга и, наверное, лучшего
парня на земле. И хотя погиб он недели три назад, я весь день невольно думал
о нем.
Я находился тогда на задании, а когда вернулся, его уже похоронили. Мне
рассказали, что на теле было множество ран и тяжелые ожоги - перед смертью
его, раненного, крепко пытали, видимо, стараясь что-то выведать, кололи
ножами, прижигали ступни, грудь и лицо. А затем добили двумя выстрелами в
затылок.
В школе младшего комсостава пограничных войск почти год мы спали на
одних нарах, и его затылок с такими знакомыми мне двумя макушками и
завитками рыжеватых волос на шее с утра маячил у меня перед глазами.
Он воевал три года, а погиб не в открытом бою. Где-то здесь его
подловили - так и неизвестно кто?! - подстрелили, видимо, из засады, мучали,
жгли, а затем убили - как ненавидел я этот проклятый лес! Жажда мести -
встретить бы и посчитаться! - с самого утра овладела мной.
Настроение настроением, а дело делом - не поминать же Лешку и даже не
мстить за него мы сюда приехали.
Если лес под Столбцами, где мы искали до вчерашнего полудня, война как
бы обошла стороной, то здесь было совсем наоборот. В самом начале, метрах в двухстах от опушки, я наткнулся на обгоревший
немецкий штабной автомобиль. Его не подбили, а сожгли сами фрицы: деревья
тут совсем зажали тропу, и ехать стало невозможно.
Немного погодя я увидел под кустами два трупа. Точнее, зловонные
скелеты в полуистлевшем темном немецком обмундировании - танкисты. И дальше
на заросших тропинках этого глухого, чащобного леса мне то и дело попадались
поржавевшие винтовки и автоматы с вынутыми затворами, испятнанные кровью
грязно-рыжие бинты и вата, брошенные ящики и пачки с патронами, пустые
консервные банки и обрывки бумаг, фрицевские походные ранцы с рыжеватым
верхом из телячьих шкур и солдатские каски.
Уже после полудня в самой чащобе я обнаружил два могильных холмика
месячной примерно давности, успевшие осесть, с наспех сколоченными
березовыми крестами и надписями, выжженными готическими буквами на свет-лых
поперечинах:
Karl von Tilen Major 1916 - 1944
Otto Mader Ober-leutnant 1905 - 1944
Свои кладбища при отступлении они чаще всего перепахивали, уничтожали,
опасаясь надругательств. А тут, в укромном месте, пометили все чин чином,
очевидно, рассчитывая еще вернуться. Шутники, нечего сказать...
Там же, за кустами, валялись санитарные носилки. Как я и думал, эти
фрицы только кончились здесь - их несли, раненных, десятки, а может, сотни
километров. Не пристрелили, как случалось, и не бросили - это мне
понравилось.
За день мне встретились сотни всевозможных примет войны и поспешного
немецкого отступления. Не было в этом лесу, пожалуй, только того, что нас
интересовало: свежих - суточной давности - следов пребывания здесь человека.
Что же касается мин, то не так страшен черт, как его малюют. За весь
день я наткнулся на одну, немецкую противопехотную.
Я заметил блеснувшую в траве тоненькую стальную проволоку, натянутую
поперек тропы сантиметрах в пятнадцати от земли. Стоило мне ее задеть - и
мои кишки и другие остатки повисли бы на деревьях или еще где-нибудь.
За три года войны бывало всякое, но самому разряжать мины приходилось
считанные разы, и на эту я не счел
нужным тратить время. Обозначив ее с двух сторон палками, я двинулся
дальше.
Хотя за день мне попалась только одна, сама мысль, что лес местами
минирован и в любое мгновение можно взлететь на воздух, все время давила на
психику, создавая какое-то паскудное внутреннее напряжение, от которого я
никак не мог избавиться.
После полудня, выйдя к ручью, я скинул сапоги, расстелил на солнце
портянки, умылся и перекусил. Напился и минут десять лежал, уперев
приподнятые ноги в ствол дерева и размышляя о тех, за кем мы охотились. (В.Богомолов. В августе 44-го).