Прочитайте эпизод разговора Дыбакова со шкилетником. Определите, кому симпатизирует

автор рассказа. Докажите своё мнение цитатами из текста.

Вместе с другими ребятами я был свидетелем нечаянного разговора Дыбакова с одним

шкилетником.

Дыбаков — первый секретарь партии в нашем районе, высокий, в полувоенном кителе с

рублено прямыми плечами, в пенсне на тонком горбатом носу. Ходил он, заложив руки за

спину, выгнувшись, выставив грудь, украшенную накладными карманами.

В клубе железнодорожников проходила какая-то районная конференция. Все руководство

района во главе с Дыбаковым направлялось в клуб по усыпанной толченым кирпичом

дорожке. Мы, ребятишки, за неимением других зрелищ тоже сопровождали Дыбакова.

Неожиданно он остановился. Поперек дорожки, под его хромовыми сапогами, лежал

оборванец — костяк в изношенной, слишком просторной коже. Он лежал на толченом

кирпиче, положив коричневый череп па грязные костяшки рук, глядел снизу вверх, как глядят

все умирающие с голоду — с кроткой скорбью в неестественно громадных глазах.

Дыбаков переступил с каблука на каблук, хрустнул насыпной дорожкой, хотел было уже

обогнуть случайные мощи, как вдруг эти мощи разжали кожистые губы, сверкнули

крупными зубами, сипяще и внятно произнесли:

— Поговорим, начальник.

Обвалилась тишина, стало слышно, как далеко за пустырем возле бараков кто-то от безделья

тенорит под балалайку:

Хорошо тому живется, У кого одна нога, Сапогов не много надо И портошина одна.

— Аль боишься меня, начальник?

Из-за спины Дыбакова вынырнул, райкомовский работник товарищ Губанов, как всегда с не

застёгивающимся портфелем под мышкой:

— Мал-чать! Мал-чать!..

Лежащий кротко глядел на него снизу вверх и жутко скалил зубы. Дыбаков движением руки

отмахнул в сторону товарища Губанова.

— Поговорим. Спрашивай — отвечу.

Перед смертью скажи… за что… за что меня?.. Неужель всерьез за то, что две лошади

имел? — шелестящий голос.

— За это, — спокойно и холодно ответил Дыбаков.

— И признаешься! Ну-у, заверюга…

— Мал-чать! — подскочил опять товарищ Губанов.

И снова Дыбаков небрежно отмахнул его в сторону.

— Дал бы ты рабочему хлеб за чугун?

— Что мне ваш чугун, с кашей есть?

— То-то и оно, а вот колхозу он нужен, колхоз готов за чугун рабочих кормить. Хотел ты идти

в колхоз? Только честно!

— Не хотел.

— Почему?

— Всяк за свою свободушку стоит.

— Да не свободушка причина, а лошади. Лошадей тебе своих жаль. Кормил, холил — и вдруг

отдай. Собственности своей жаль! Разве не так?

Доходяга помолчал, помигал скорбно и, казалось, даже готов был согласиться.

— Отыми лошадей, начальник, и остановись. Зачем же еще и живота лишать? — сказал он.

— А ты простишь нам, если мы отымем? Ты за спиной нож на нас точить не станешь?

Честно!

— Кто знает.

— Вот и мы не знаем. Как бы ты с нами поступил, если б чувствовал — мы на тебя нож

острый готовим?.. Молчишь?.. Сказать нечего?.. Тогда до свидания.

Дыбаков перешагнул через тощие, как палки, ноги собеседника, двинулся дальше, заложив

руки за спину, выставив грудь с накладными карманами. За ним, брезгливо обогнув доходягу,

двинулись и остальные.

Он лежал перед нами, мальчишками, — плоский костяк и тряпье, череп на кирпичной

крошке, череп, хранящий человеческое выражение покорности, усталости и, пожалуй,

задумчивости. Он лежал, а мы осуждающе его разглядывали. Две лошади имел, кровопивец!

Ради этих лошадей стал бы точить нож на нас. «Если враг не сдается…» Здорово же его

отделал Дыбаков