М. Пришвин "Чёрный араб" краткое содержание​

В 1909 году молодой писатель Михаил Михайлович Пришвин (4 февраля 1873 – 16 января 1954) отправляется путешествовать в Киргизские степи. Оттуда он планировал привезти большой трёхчастный роман-очерк вроде «Колобка», но вместо растянутого аморфного повествования создал энергичный, яркий и сжатый рассказ о степных жителях, который привёл в восторг писателя, поэта, будущего первого председателя правления Союза писателей СССР Максима Горького (Алексей Максимович Пешков, 1868 – 1936). «Чёрный араб» – это маленький поэтический очерк о дорогой с детства, на этот раз настоящей Азии, где в пустыне под низкими звёздами «только дикие кони перебегают от оазиса к оазису» – одно из лучших произведений дооктябрьского творчества Пришвина, написанный на основе наблюдений, накопленных во время странствий писателя по казахским степям.

Потом мы находим в его дневнике, что после этой поездки «мог бы написать о Средней Азии десять таких книг», как «В краю непуганых птиц», но все научные материалы «пожертвовал для коротенькой поэмы в два печатных листа». Поэма вышла в ноябрьской книжке «Русской мысли» за 1910 год. Казалось, её никто не заметит, потому что в те дни Россия прощалась с Львом Николаевичем Толстым, умершим 7 ноября. Но Максим Горький, будучи тогда на Капри, писал 9 ноября прозаику, фельетонисту, публицисту Александру Валентиновичу Амфитеатрову (1862 – 1938): «Вчера ночью взял книжку Р(усской) М(ысли) и на полчаса забылся в глубоком восхищении, – то же, думаю, будет и с Вами, когда Вы прочтёте превосходную вещь Пришвина "Чёрный араб". Вот как надо писать путевое, мимоидущее. Этот Пришвин вообще – талант».

Там действительно будет множество замечательных подлинно поэтических строк. Например, в путевом дневнике 1909 года Михаил Михайлович, прозванный Чёрным арабом, запишет такие строчки: «Кто видел звёзды в ауле, того они всегда будут сопровождать… Сколько препятствий на пути к звёздам!..»

Пришвин любил звёзды и в своём творчестве обращался к ним постоянно. Например, на страницах Дневника 1907 года мы видим, как писатель любуется далёкими звёздами, хотя ещё робко и не умело: «Вчера вышел на балкон, и вот звёзды… Глянул и заблудился там, на небе… Холодно… А я не могу оторваться… Что-то они значат… Что-то такое в них есть… Это великая семья не просто так…»

Вот и здесь, в «Чёрном арабе» Пришвин россыпит звёзды десяток раз, разукрасив ночное небо далёкой Киргизии.

Как-то затевают неспешный разговор Чёрный араб с Исаком о звёздах, о Полярной звезде, о Большой Медведице и конце света: «Всё это видно на небе с древних времён… и у нас, и у вас, везде одинаково. У нас она называется Железный кол.

<…> – Это два коня, Белый и Серый, – объясняет мне Исак, – оба привязаны за Железный кол и ходят вокруг него, как Карат и Кулат вокруг тележки. А эти семь больших звёзд, – указывает Исак на Большую Медведицу, – семь воров хотят украсть Белого и Серого коней, а они не даются и всё ходят и ходят вокруг Железного кола. Когда семь воров поймают Белого и Серого коней, будет конец миру».

В этом эпически замедленном диалоге, раскрывающем миропонимание героя, отразилась народная философия, ограниченная рамками патриархально-феодального уклада жизни, а сам фольклор, трактовка в нём различных явлений природы помогает писателю приоткрыть завесу таинственности и неизвестности, окружающей человека здесь, на пустынной земле, где после кочевников летом остаются лишь «чёрные обожжённые камни и белые черепа», а зимой «снег занесёт степь, ничего не останется».

Или вот эта запись, названная «Глаза верблюда», но так и не вошедшая в конечный вариант путевого очерка: «Как уродлив, как нелеп его вид, похожий на птицу. Но почему-то, встречаясь с верблюдом в пустыне, долго не можешь оторвать от него глаз. <…> Что-то бесконечно глубокое и сильное, но дикое. Нелепость природы и глубочайшее сознание этой нелепости. И вечный укор красивому и упрёк».

Или его великолепное, знаменитое, из страницы в страницу проникающее, столь величаво спокойное, умиротворённое, как тысячелетняя степная тишина, восклицание, одиноко встречающихся путников, в безграничной своей протяжённостью пустыни:

– Хабар бар, – и ответный возглас джигита, как эхо или заклинание:

– Бар!..

В рассказе «Длинное ухо» очерка «Чёрный араб» читаем одну из этих поэтических зарисовок: «Лошадь, увидев другого утомлённого и задремавшего джигита, сама свернёт и остановится.

– Хабар бар? (Есть новости)

– Бар! (Есть!)

<…> Лишь у границы степи и настоящей песчаной пустыни новость чахнет, как ковыль без воды.

И рассказывают, будто земля лежит без травы и новостей серо-красная, и такая там тишина, что звёзды не боятся и спускаются на самый низ».

В степи всё как всегда, всё одни и те же новости (по степи едет чёрный араб, из аула исчез мальчик, похищенный желтоволосой бесплодной женщиной, а у верблюда исчез верблюжонок), передаваемые из уст в уста, из аула в аул на протяжении ни одной сотни километров, а как смешно в ограниченном представлении кочевников о жизни вне степи выглядит Петербург:

«– А есть ли в Петербурге бараны? – спросил Авраам.

– Есть, но там не с курдюками, как в степи, а так.

<…> Он падает на подушку в судорогах, как подкошенный. Падают назад на спины, хватаясь за животы: и тонкий с медно-красным лицом, и толстобрюхий с крысиными хвостиками, и похожий на него другой толстый, и тот, что с тюленьей головой, и молодец с раздвоенной бородкой, Авраам и даже Исак».

На основе анализа, карельский советский литературовед, кандидат наук Майя Фёдоровна Пахомова (1926 – 2003) делает вывод, что «М. Пришвин исторически верно почувствовал и показал, что в этих представлениях человека патриархально-феодального мира уже нет прежней крепости». Когда речь зашла о географии, о светской науке, Кульджа говорил, что «есть на свете страна незаходящего солнца», но мулла отрицал: «Нет такой страны, потому что в таком месте всегда светло, и мусульмане не могут поститься», но Кульджа всё твердил: «География…».

Конечно, Горькому понравилось, и теперь он с любопытством будет встречать каждую новую пришвинскую книгу, и находить лучшие слова, и схватывать в книгах самое существенное зорким умом талантливого читателя и глубоко заинтересованного в судьбах русской литературы человека.

Одним словом, критикой эти очерки были отмечены как новый этап в творчестве молодого писателя, как новое слово в литературе.

Интересно, что сам Пришвин новым произведением удовлетворён не был и писал писателю, художнику и каллиграфу Алексею Михайловичу Ремизову (1877 – 1957) 12 апреля 1910 года: «Узнав о согласии «Русс<кой> Мысли» его напечатать, я принялся, несмотря ни на что, писать, работая три недели без отдыху, и вот теперь вдруг всё перестало нравиться и не хочу печатать».

В этой чудной пришвинской вещице более всего сказалось влияние Ремизова, посоветовавшего Пришвину написать о степном оборотне, но главным героем рассказа оказался не он – бродячий интеллигент, а таинственный чёрный араб, едущий из Мекки по степи, куда глаза глядят, в то время как слух о его передвижении разносился на многие километры вокруг. Постепенно, рассказчик всё более и более склонялся к мистификации, доводя её в этом киргизском цикле до совершенства, изящной непретенциозной игры, умение играть в которую так пригодится автору в оголтелое советское время.

Итак, летом 1909 года Пришвин совершает поездку в Киргизский край, как именовали в царской России обширную территорию Казахстана. Его огромные пустынные пространства поражают автора-путешественника не только внешней экзотикой, открывшей перед ним неведомый и прекрасный мир старой и сухой земли без травы, с такой разлившейся первозданной тишиной, что «звёзды не боятся и спускаются на самый низ», но и своеобразием человеческой жизни.

О деталях этой поездки мало что известно. Правда, некоторые разъяснения можно найти в словах самого Михаила Михайловича. В очерке «Архары» он пишет: «Было это на Иртыше. Я вылез на палубу из вонючего пароходного подвала, где были сгружены переселенцы. От моих ста рублей не оставалось и половины, а я ничего не мог написать о переселенцах... Интереснейшие степные картины мало-помалу обратили на себя внимание, я принялся, кроме того, просматривать единственную взятую с собой книгу – географию Семёнова – и скоро вычитал там, что где-то около Каркаралинска в степных горах водятся архары. Непобедимое желание овладело мной: бросить переселенцев, плюнуть на аванс и заняться архарами».